Все это вместе могло быть названо счастьем, впрочем, это и
было счастьем - тогда, когда мы были вместе...
Лариса Шепитько приступила к работе над новым фильмом,
сценарий которого был написан ею и Геннадием Шпаликовым. Фильм
этот назывался "Ты и я". Если говорить коротко, то фильм наш
был историей двух людей, драма которых происходила оттого, что
ради случайных и необязательных удач, ради престижных
перспектив два талантливых ученых-медика отложили свой талант
на время (как они полагали) и устремились в мир
материально-деловых завоеваний и в конце концов сделались
чиновниками от медицины. Однако мучительная мысль о том, что
жизнь их проходит даром, что обворовали они себя и других, тех,
кому они могли бы помочь, не брось свое дело на полдороге,-эта
мысль, эта мука стали главным содержанием их драмы, а все
остальные события, пусть важные и значительные в иных судьбах,
для наших героев приобрели окраску фона, мелькающего как нечто
несущественное. Мало того, что они стали духовными
неудачниками,- они сделали несчастной и женщину, для одного из
которых она была женой, для другого -вечной и тайной любовью. В
этой истории не было счастливого конца, так обожаемого
кинематографом. Это был фильм о расплате за одну, но самую
существенную ошибку в жизни, о необратимости времени
человеческой жизни, о тонком понимании таланта как предмета не
только личного, но и общественного достояния.
Кроме этого, тот киноязык, которым собирались говорить
авторы картины со зрителем, был сложен. Фильм предполагал со
стороны смотрящих некоторую степень сотворчества, его
внутренние пружины не подпирались назойливой объяснительностью,
его дорожные знаки предполагалось читать на высоких скоростях
мышления. Для одних героев фильма события развивались в течение
одного дня, для других -в течение полутора лет. Упреки в
элитарности картины сыпались бесконечно.
Выйдя на экраны, эта лента не могла конкурировать с
боевиками того года, в которых молодые люди бойко крошили
врагов, обмениваясь веселыми репликами. Картина наша, если я не
ошибаюсь, заняла в год выхода на экраны последнее место по
числу зрительских посещений. Впрочем, в тот же год,
отправленная на международный кинофестиваль в Венецию, она
завоевала приз "Золотой лев".
Меняются времена, и меняется отношение к стилю и языку.
Спустя десять лет, в ноябре 1981 года, я пытался посмотреть
нашу картину в Кинотеатре повторного фильма, но так и не смог
достать билет ни на один сеанс. Впрочем, я не обольщаюсь на
этот счет: картина "Ты и я" была создана для определенного
круга зрителей, и не вина картины, что в год ее рождения этот
самый круг был либо не информирован о ее появлении, либо, если
называть вещи своими именами, не был готов для восприятия
подобного рода кинематографического мышления. Однако все это
было еще впереди: и несусветная радость от маленьких побед и
черные дни неудач. А пока шло время кинопроб, время
мучительного для каждого режиссера выбора. В Ларисе всегда
присутствовала ясность желаемого - вот это было прекрасно! Если
она останавливала свой выбор на каком-то человеке, она ясно
говорила это и добивалась своего. Если она испытывала
колебания, она никогда не прибегала к мелкой лжи (ради
возвышенных - естественно! - целей). Она никогда не утверждала
в подобных случаях: "Без вас я не представляю картины" и т. п.
Она давала ясно понять, что это всего лишь кинопроба, вариант
прочтения роли, попытка осмысления небольшого участка
кинодраматургии на уровне пробы. Так, на одну и ту же роль в
картине пробовались Юрий Соломин, Георгий Тараторкин, Леонид
Дьячков, Владимир Высоцкий, чьи успехи к тому времени в
кинематографе были достаточно скромны, роль, предложенная
Ларисой, явно позволяла выйти за рамки его привычной
характерности. (В какой-то степени актер - раб того
представления о нем, которое извлекают из его первой или
удачной роли режиссеры. Так незримо и подспудно образуются
штампы в понимании творческой индивидуальности актера. И только
прозорливость и смелость иных режиссеров помогли нам увидеть в
Юрии Никулине - лирика, в Анатолии Папанове - героя, в Людмиле
Гурченко - глубокую разносторонность и т. д. Я знаю это по
своему скромному опыту - после роли Бормана в "Семнадцати
мгновениях весны" мне со всех сторон стали дружно предлагать
играть в кино различных пытателей, главарей банд и т. п.).
Кинопроба наша с Высоцким прошла удачно, мы были вдохновлены
возможностью совместной работы. Однако слишком много раз - и не
только по кинематографическим причинам -утомительный и нервный
путь переговоров, фотопроб, кинопроб приводил Володю к
неудачам. Увы, так случилось и в картине "Ты и я".
Обе эти женщины были настолько прекрасны, что хотелось в их
присутствии либо заискивающе молчать, либо говорить только
умное-остроумное, в крайнем случае - талантливое. Белла,
подогнув под себя ноги, устроилась на диване, и полоса
солнечного света из кухонного окна пересекала длинную книжечку
сценария, который она держала в руках. Она называла меня Сашей,
читая вслух свои места в диалогах. Лариса, не отрываясь,
атаковала Ахмадулину своими огромными глазами и, существуй в те
годы мода на экстрасенсов, - наверняка посторонний наблюдатель
счел бы, что присутствует на сеансе передачи мыслей на
расстояние. (Я не разбираюсь во всех этих тонкостях, но могу
клятвенно подтвердить, что взгляд Ларисы обладал, как и
световой луч, ясным и несомненным давлением).
В ту первую репетицию мы работали вместе около трех часов. Я
видел, что Белла, однако, не старалась понравиться, а, как бы
осматриваясь в чужом доме, пыталась понять что здесь за человек
живет. Текст, роль в ее исполнении звучали совершенно
непривычно, ну,просто непредполагаемо. Героиня, которую она
пыталась осознать, была на протяжении всего фильма моей
партнершей. Я мало сомневался в актерских способностях Беллы,
не раз присутствуя на ее замечательных выступлениях и наблюдая,
как от ее вдохновенного чтения исходит сила, рожденная не
только поэзией, но и высоким актерским творчеством. Однако я
полагал, что в условиях кинопроизводства, когда лишь
наработанное ремесло и твердый профессионализм способны в
короткое съемочное мгновение, зажатое между двумя утомительными
и абсолютно нетворческими периодами объяснений и перебранки с
ассистентами, осветителями, электриками, звуковым цехом, а иной
раз между двумя вяло текущими месяцами скандалами,-так вот,
только опыт и привычка к этой атмосфере становятся тем
фундаментом, стоя на котором, можно помыслить и о творчестве.
Мне казалось, что для Беллы это станет непреодолимым
препятствием, тем более, что о существовании его она сейчас
просто не догадывается.
Лариса позвонила вечером. "Ну как?" -спросила она без всяких
подходов к теме. "Дело Моцарта,- ответил я,- играть на скрипке.
Играть в хоккей с шайбой для Моцарта не обязательно". Кажется,
Лариса не ожидала такой категоричности, да и я, честно сказать,
ничего подобного от себя не ожидал. Тут в трубке, как говорится
в известной песне, "тишина раздалася". После некоторой паузы
Лариса сказала: "Хорошо. Я сейчас приеду".
Вот что было замечательным в этом человеке - то, что она
всегда шла прямым путем. Она принадлежала к той редкой
категории художников, которые знали не только чего они хотят,
но и как этого достичь. Она шла к цели не сообразуясь с
обстоятельствами, а приводя их в форму, удобную для творческого
процесса как такового, шла максимально прямо, не делая никаких
секретов из конечного пункта, к которому она стремилась. За два
с половиной года до начала работы по созданию фильма "Ты и я" в
Доме творчества кинематографистов "Репино", когда не было
ничего, кроме общих замыслов еще не написанного сценария,
Лариса мне сказала: "Я прошу тебя освободить весь 1970 год.
Весь. Мы займемся настоящей работой. С кем мне нужно поговорить
об этом? С твоим начальством? С женой?" Самое смешное
заключалось в том, что она не сочла возможным спросить меня
самого, как я отношусь к этому предложению. Просто она считала,
что "люди одной группы крови", как она имела обыкновение
говорить, не нуждаются в подобных объяснениях. Просто за ней
всегда стояла такая сила и убежденность, что в мире кино,
подверженном в большой степени неверности и необязательности,
она выглядела как королева. Собственно говоря, она и была
королевой.
Мы репетировали с Беллой два месяца. Места для репетиций
были самые разные - дом Ларисы, моя квартира, "Мосфильм" и даже
поляна в Витенево, где на берегу водохранилища в палатках
отдыхали мои друзья - альпинисты, автогонщики, воднолыжники.
Каждую пятницу они съезжались сюда из своих кабинетов,
строительных площадок, слесарных мастерских, конструкторских
бюро для того, чтобы вместе провести два дня среди рычания
катеров, бесконечного ремонта двигателей, веселых разговоров и
негромких песен. Здесь царила дружеская коммуна, которой
руководил огромного роста мрачноватый геолог, которого звали
Вим, здесь под присмотром одной-двух отпускных тещ резвились
наши "общие" дети, здесь жарилась на альпинистских примусах
"Фебус" яичница, и Стас, неоднократный чемпион Союза, с
изумительной фамилией Гесс-де-Кальве, отлеживался после аварий
на гоночных трассах. И Белла и Лариса очень легко и просто
вписались в эту "запорожскую сечь", и уже никого не удивляло,
если мужу Ларисы, режиссеру Элему Климову, кто-нибудь из
"местных" говорил: "Климов, ты, как свежий человек, поди-ка
принеси воды". Однако эта общая шумность не мешала нам
мизансценировать среди берез и вообще жить разговорами лишь о
предстоящей картине. Вместе с тем я видел, с каким живым
интересом Лариса присматривалась к этим людям - здоровым,
сильным, не отягощенным вялым самокопанием и бесконечными
сомнениями, которые, увы, столь не редки в кругу художников.
...Мы репетировали в Витенево всего несколько раз,
вспоминали эти репетиции много лет. За эти же два месяца я
должен был совершить и совершил то, на чем при всех самых
дружеских-предружеских отношениях жестко настаивала Лариса и
чего не смогли со мной сделать ни укоры друзей, ни советы
домашних,- похудеть на десять килограммов. "На Западе,-говорила
Лариса,- есть так называемые брачные контракты. В них
обговариваются условия, при несоблюдении которых супруги
разводятся. Наши с тобой условия - десять килограммов. Считай,
что ты женился на кинокартине". Да, в общем, это был, конечно,
роман, предчувствие счастья работы, время совместных чаепитий,
бесконечных перезвонов, цитирования мест из еще не сыгранных и
не снятых сцен сценария. С Геной Шпаликовым мы затеяли
несерьезную переписку в стихах. Слава Зайцев, делавший эскизы
для наших костюмов, клятвенно заверял всех наших домашних и
просто знакомых, что он непременно всем сошьет по костюму.
Картина была еще не начата, но все мы уже ходили на концерты
"нашего" композитора Альфреда Шнитке. Еще я не знал, каким
образом мне удастся сыграть в требующей некоторой акробатики
сцене в цирке, а уже Мстислав Запашный, знаменитый цирковой
артист, стал нашим близким знакомым. й всем этим дружеским
хороводом управляла Лариса, у которой хватало времени и сил на
все и на всех.
Незадолго перед запуском картины в производство состоялись
наши кинопробы с Беллой. Я не преувеличиваю, и мне не изменяет
память: в тот момент, когда сцена была сыграна и снята, Лариса
с криком "Стоп, камера!" бросилась целовать Беллу.
За день до начала съемок картины Лариса без звонка приехала
ко мне и в дверях сказала: "Беллы у нас нет". Не знаю, с этого
ли дня надо отсчитывать несчастья, выпавшие на долю нашей
картины и ее режиссера, которая не страшилась ровным счетом
ничего, даже своих собственных болезней. Сегодня, однако, она
не знала, что делать: просто уже не было времени отстаивать
право режиссера пригласить на роль поэта, а не актрису, просто
с завтрашнего дня начинал щелкать безжалостный счетчик
кинопроизводства - сметы, декорации, деньги, план. На поиски
актрисы оставался ровно один вечер. Как ни странно, актриса
появилась на моей кухне через десять минут. Она была моей
соседкой и в тот вечер,к счастью, была дома. Она пришла в
накинутом на плечи черном пончо, села в углу, зябко кутаясь в
свое покрывало,и за то короткое время, пока Лариса расхаживала
по кухне и произносила перед ней пламенную и печальную речь, ей
предстояло решить, стоило ли ей ввязываться в такую сложную
ситуацию. Сложную, потому что легко приходить на пустое место,
но не на чужое. И я прекрасно понимал ее. Честное слово, в тот
вечер ей требовалось немало мужества и веры, чтобы тихо
сказать: "Хорошо, я попробую, Лариса". Этой актрисой была Алла
Сергеевна Демидова.
Я взялся проводить Ларису домой, мы долго стояли на Садовом
кольце, и мимо нас все ехали и ехали зеленые огоньки такси, и
никто почему-то не останавливался...
Мне не очень верится в то, что люди работают для чистого
искусства как такового. Люди работают для людей. (Исключая те
случаи, когда они уныло творят для денег.) Мы работали для
Ларисы конкретно, персонально для нее. В ней была вера, вот в
чем дело.
Я встречал режиссеров, которые безоговорочно верили в себя,
но это в общем-то шло от глупости, от понимания кинематографа
как ремесла, а не искусства, от понимания себя как некоего
начальника и т. п. В Ларисе была настоящая вера, вера в дело, в
искусство, в нас, в конце концов. Вера в доброту и
необходимость нашей работы, и она, эта вера, была абсолютно
материальной субстанцией, на которую можно было весьма реально
опереться. Она буквально дралась за любую мелочь, необходимую
для картины. С ней было исключительно тяжело работать тем, кто
не привык или не хотел работать. Она никогда не надеялась на
всякие "это и так сойдет", "этого в кадре не будет видно", она
безоговорочно требовала всех ста процентов. Ни на десятую
меньше.
К съемкам сцены в цирке я готовился полтора месяца. Игровая
ситуация такова: с женой своего друга, то есть с Аллой
Демидовой, мы случайно попадаем на цирковое представление. У
обоих приподнятое настроение, веселье, которое проистекает от
отчаяния, когда уже терять нечего. Мой герой - министерский
служащий, давно, тайно и безнадежно влюбленный в свою спутницу.
На арену выходит замечательный клоун Андрей Николаев и
вопрошает зрителей: "Где джигиты? Где настоящие джентльмены?
Кто оседлает непокорного арабского жеребца?" й вот мой герой в
блейзере и при галстуке, старающийся выглядеть в глазах своей
спутницы героем и "настоящим мужчиной", вызывается это сделать
и спускается на арену. Циркачи видят, что вызвался простачок из
публики. Они мигом цепляют на него страховочную лонжу, сажают
задом наперед на "непокорного арабского скакуна" и пускают его
по кругу. Герой мой выделывает на скачущем коне неловкие,
вызывающие смех трюки и когда видит, что подруга его уходит,
возмущенная нелепостью всего происходящего, он прыгает с коня и
начинает, аки купидон, летать над цирковой ареной на
страховочной проволоке. Блейзер задран, галстук развевается на
ветру. Приземлившись, он тут же порывается убежать с арены, но
его не отпускают насмешники-циркачи. Тогда назло себе, судьбе,
всей нелепости своей жизни он подбегает к случайно стоящему на
арене ведру с водой и опрокидывает его на себя. Хотели моего
позора? Пожалуйста! Желали посмеяться надо мной? Извольте!
К съемкам этой сцены я готовился долго. Дело в том, что
животное, называемое лошадью, я видел не слишком часто в своей
жизни. Ближе всего видел в памирских альпинистских экспедициях,
да и то не в качестве наездника, а как упаковщик тюков с
экспедиционным снаряжением. Поэтому в течение полутора месяцев
каждое утро ровно в 9 часов утра я приходил в старый цирк на
Цветном бульваре, переодевался и репетировал свои номера на
довольно покладистом коне по кличке Галоп.
Наконец наступил день съемок этого эпизода. Цирк заполнен
тремя тысячами статистов. Нескончаемые недоразумения между
работниками цирка и мосфильмовцами. Вопросы согласования по
времени, движению на арене, движению камеры, свету и т. п.
Лошади, костюмы, реквизит. "Лариса Ефимовна, я смеюсь после
жонглера?", "Лариса Ефимовна, тут силовой щиток выбило, нужно
гнать лихтваген со студии", "Лариса Ефимовна, ведро с теплой
водой или с холодной для Визбора?", "Лариса, посмотрите, у меня
затылок в порядке? В смысле красоты?", "Лариса Ефимовна,
окружение просится на десять минут сходить в буфет", "Лариса
Ефимовна, вам звонят со студии", "Лариса Ефимовна, а почему
буфет не работает?", "Лариса Ефимовна, в обед приедет бухгалтер
с деньгами. Сегодня аванс", "Лариса, кто там шляется поперек
кадра? Что вы там шляетесь?", "Лариса Ефимовна, учтите, у нас
кодака в обрез", "Лариса Ефимовна, пожарник запрещает съемку".
В общем, начали снимать где-то часа в три дня. Лариса
работала, как горновой у мартена. Ничего не получалось: то
артисты подводили, то жонглер - не вовремя, то лошадь, то свет,
- ничего не получалось, хоть криком кричи. Во время одного из
дублей меня в спешке так перетянули поясом, что после полета я
приземлился на арену уже в бессознательном состоянии. Время
шло, ни одного просто внятного дубля не было снято. Нависала
угроза срыва всей сцены, а повторить ее в другой день не
представлялось возможным: все это было слишком дорого. Дело
усугублялось тем, что в каждом дубле я опрокидывал на себя
ведро воды и должен был после этого, естественно, сохнуть. В
маленькой грим-уборной, где меня сушили и переодевали,
собиралась мрачная атмосфера неудачи. Все были раздражены,
усталы. Устали даже статисты, весь день сидевшие в креслах,
устал неутомимый и "непокорный арабский скакун" Галоп, и даже
железные ребята операторской труппы невозмутимейшего Саши
Княжинского стали посматривать на часы. Арена, раскаленная
непрерывными скандалами и неувязками, напоминала сковороду. За
окнами, как говорится, вечерело. Лариса, уже чередуя
интеллигентные фразы с самыми простецкими, не сдавалась. Думаю,
не много нашлось бы людей, с таким упорством сопротивляющихся
этому кромешному аду. Сам я был вконец измотан беспрерывными
душами то горячей, то холодной воды, скачками на лошади,
полетами на проволоке, но мои чисто физические затраты ни в
какое сравнение не шли с той невероятной работой, которую целый
день проделывала Лариса, воюя одновременно на десятках фронтов.
Наконец, настал тот момент, когда все стало как-то
складываться и осталось только отснять сцену. И здесь
неожиданно потухли мощные осветительные приборы -пробило десять
вечера, и труженики света на законном основании стали
собираться по домам. Лариса, выхватывая из сумки собственные
деньги, ринулась вверх на цирковую галерку.
На арене смолкли крики и разговоры. Три тысячи статистов
обернулись наверх, туда, где стояли двое, отключивших свет.
Никто не слышал того унизительного и позорного разговора, никто
не сможет теперь рассказать о нем: Лариса уже не расскажет, а
те двое, думаю, не рискнут и вспомнить об этом. При гробовой
тишине, когда было слышно, как потрескивают угли во вновь
разгорающихся осветительных приборах, Лариса спустилась вниз и
сказала: ""Нам дали полчаса. За полчаса мы должны снять всю
сцену от начала до конца". Было 22 часа 05 минут. Ровно в 22.30
свет был снова погашен, на этот раз уже окончательно, но мы
успели все снять.
Ларису увезли домой.
Через полчаса ей вызвали "скорую помощь".
Лариса слегла. Говорили, что у нее инфаркт, сама она
отрицала это, посмеивалась. Несколько последующих сцен картины
снял Элем Климов, бросивший свои дела ради того, чтобы картина
Ларисы не останавливалась...
Лариса редко говорила высокие слова и уж никогда не
пользовалась тем заумновыспренним языком, в котором термины
сопредельных искусств так ловко и многозначительно скрывают
отсутствие ясности в художественном мышлении. Всякие там
"палитра симфонии", "музыкальность пейзажа", "пластика роли",
"структура эмоций". Лариса четко постулировала принципы, в
которые она верила, и проводила их непосредственно в жизнь,
нисколько не заботясь об их терминологическом обозначении. Все,
кто любил ее, верил в нее, следовали этим путем. Леня Дьячков,
снимаясь в норильских снегах, проявлял восхищавшие Ларису
отвагу и настойчивость.
Когда оканчивается работа над картиной и ты смотришь на
экране на себя, уже вплетенного в ткань фильма, соединенного с
музыкой и пейзажами, с работой других актеров, внесенного как
элемент в ритм картины, часто и невольно возникает мысль о том,
что тебя обманули, что не стоило тебе ввязываться в это
скучноватое дело. Ты понимаешь, что время твоей жизни потрачено
зря, что ты просто стал орудием, при помощи которого еще раз
доказано, что те или иные люди, высоко именующие себя
художниками, просто выбрали не ту профессию в жизни. Но иной
раз возникают другие чувства. Теперь, когда прошло более десяти
лет со дня выхода картины "Ты и я", видится мне, что мы не во
всем смогли соответствовать тому, что требовала и хотела от нас
Лариса. Старались - это да, это было. Но одной прилежности в
искусстве маловато.
