...Тогда считалось, что "край" - правый или левый крайний -
должен быть обязательно маленького роста, как динамовец Василий
Трофимов по кличке "Чепец" или Владимир Демин из ЦСКА, или
Владимир Гринин. Значит, край должен был быть "шариком", а
защитник "лбом", как Сеглин или Крижевский. И Володя, словно
выполняя какое-то тайное указание, неизменно играл на правом
краю, а я, хоть не был особым "лбом", играл всегда центр
защиты. На пыльных проплешинах и задворках стадиона "Динамо"
или СЮПа мы выступали со своим мячом (что особенно ценилось,
хозяин мяча при неблагоприятном счете мог запросто забрать мяч
и унести его со словами: "Мне уроки делать"). Ловкий Володя
знал три-четыре финта, страсть как любил водиться у себя на
краю, будто целью футбола была обводка защитника, а не добыча
гола. Когда же мы стали играть посерьезней, самозваные тренеры
противников уже нашептывали своим защитникам, глазами показывая
на Володю: "Вот этот краек шустрый". В классе в то время Володю
звали "баки", он отпускал длинные височки, и они очень
"пушкинили" его большую голову с ранними залысинами и веселыми
добрыми глазами. Потом однажды на уроке у зверского учителя
английского языка Михаила Семеновича Зисмана (от так заставлял
нас учить, что получавшие у Зисмана тройку в аттестате не
моргнув глазом поступали в языковые вузы) Володя спутал слова,
заблудился в глубинах бесхитростного слова "мэп", которое
обозначало не более, как "карта", весь класс смеялся, глядя,
как Володя пытается вытащить ноги из глубин этого слова,
засмеялся даже Зисман, однако вкатил Володе "пару" и дал при
этом подзатыльник. Строг был. С той поры за Володей укрепилась
кличка Мэп, и пристала она к нему так плотно, что прошла через
всю его жизнь. И уже кричали на дворовых футбольных площадках
между Белорусским и Бегами - "Мэпа держи, вот того крайка!" И
это слово - плотное, маленькое, как шарик, и Володя сам -
плотный, невысокий, крепенький - они так сжились, что уже на
первом курсе редкомужчинного пединститута все знали, что на
литфак поступил какой-то то ли Мэп, то ли Мэн, - футболист,
гитарист и артист. И все это было правдой. Потому что, кроме
того, что он гонял мяч, Володя еще знал, кем он будет, кем
хочет быть. Он должен быть и будет артистом. Тогда при чем же
здесь пединститут? А вот при чем: Володей руководила прекрасная
и наивная мысль - я получу образование настоящее, которого
театральные вузы на дают, я поработаю в школе в провинции, я
узнаю жизнь и с этим знанием приду на сцену. В то время, пока
мы крутились между обвинениями друг друга в гениальности и
альпинизмом-волейболом-туризмом, пытаясь одновременно
совместить пятнадцать жизней, Володя методично и страстно шел к
своей цели, его учителем был Станиславский, Кумиром - Б.
Ливанов, он любил по-настоящему Пушкина и Гоголя - тогда, когда
мы их любили, но все же "сдавали". Володя в невеселые времена
начала пятидесятых буквально сам создал в институте
"театральный кружок", который впоследствии через много лет
стал, поскушнев, торжественно называться "студией" со штатным
расписанием и казенными финансами. Володя был душой и главным
двигателем опаснейших в те годы мероприятий - институтских
"обозрений", которые сочиняли мы сами и сами в них играли
(слова "капустник" в то время, кажется никто не знал). Мы
бросались в разные стороны, Володя шел только в одну и строго
вперед. Даже в походах по Северу и Кавказу, когда
сентиментальные наши девушки то и дело останавливались и
восклицали - ах, пейзаж! ах, закат! - Володя днями мог бубнить
мне в спину разбор сцены: "Достойнейший сеньор! - Что скажешь,
Яго?" - или читать совершенно без ошибок "Моцарта и Сальери".
При незащищенном свете электроламп в казарме радиороты, чьи
стены были по февральскому времени покрыты толстой изморозью,
он ночами напролет, когда мы сиживали на боевой связи,
раскладывал передо мной одним - другой аудитории, к сожалению,
не было - смысл или варианты ноздревской сцены. Печь,
раскаленная каменным углем, зловеще синела дьявольскими
огоньками, за окном в свете прожекторов неслась пурга, и
Володя, несмотря на погоны младшего сержанта, выглядел как
архангел Искусства, только что спланировавший с небес. В нем
была настоящая Вера, вот что в нем было.
Вокруг Володи так или иначе формировалась вся внештатная,
самодеятельная жизнь нашего института, в том числе и песенная.
Сам самоучка-гитарист, он обучил гитаре меня, Аду Якушеву, Иру
Олтаржевскую, с его легкой руки гитарой стали заниматься Юра
Коваль, Борис Вахнюк, Юлий Ким. Знаменитый режиссер Петр
Фоменко играл в наших ансамбликах (Красновский - гитара, иногда
- барабан, Визбор - бас-балалайка, Фоменко - скрипка). Юрий
Ряшенцев, Максим Кусургашев, Семен Богуславский писали на
музыку Володи или Володя писал на их стихи. Володя не просто
"стоял у истоков", он был одним из зачинателей самодеятельной
песни в том свободном виде, в каком она существует как явление
народного искусства. Он был естественным учителем нас,
естественно нуждавшихся в пастыре.
Не было человека в моей судьбе, который оказал бы на меня
большее влияние, чем Володя. В школе он обучил меня играть на
гитаре. В институт, и именно в этот, я поступил только из-за
него, поддавшись его нехитрым аргументам. Он научил меня любить
музыку, песни. Он, а не мифическая "учительница славная моя",
обучил меня любить и понимать литературу. Мы добились того, что
нас вместе распределили после института работать в
Архангельской области в одной школе. И если я могу сейчас
заплакать при звуках "Осенней песни" Чайковского, то оттого,
что в бревенчатой комнате, озаряемой светом идущих с Воркуты
паровозов, долгими вечерами Володя разучивал на гитаре "Осеннюю
песню", и тихий голос этой мелодии вставал над нами обоими как
чудо, и мы часто говорили об этом чуде. Потом нас обоих
призвали в армию, и мы попали в один город на севере, в одну
часть, в один взвод. Мы с ним все узнавали и узнавали жизнь,
дальше было некуда. Володина сцена отодвигалась куда-то, но он
не сдавался. Уже после армии он много раз пытался поступить в
театральный вуз, работая учителем в московской школе, занимался
в известной студии у артиста Богомолова (где, кстати, занимался
и В.Высоцкий), но не сложилось, не поступилось, время было
упущено. Он был странноват, этот толстяк-учитель, не без
способностей, конечно, но - старомодный, смешноватый, с
устаревшей семиструнной (не как у людей - шестиструнной)
гитарой... "По части выправки, - говаривал наш командир роты
капитан Чудин, большой мясистый, веснушчатый человек, -
Красновский у нас мешковат..." Ну что ж, это было справедливо.
И после стольких горьких неудач любой бы опустил руки. Но
Володя был Артист, он родился Артистом, что бы про него ни
говорили привыкшие к театральным штампам вузовские приемщики.
Он стал Артистом с Гитарой, он не рвался в первачи, у него было
свое маленькое, чистое и высокое дело.
За время нашей дружбы мы с Володей говорили обо всем. О
смерти только не говорили, хотя и видели ее на севере, в
снегах. Жизнь казалась бесконечной, здоровье неисчерпаемым. То
парусиновые тапочки были на ногах у Володи, то настоящие
кожаные бутсы, то кирзовые сапоги, то новомодные кроссовки, и
он все проделывал и проделывал свой любимый финт у углового
фланга на правом краю, "заваливая" защитника то в одну, то в
другую сторону. На здоровье не жаловался. Уколов только боялся,
это еще со школы. Бледнел, еще когда промахивали под лопаткой
спиртом, бывало, и в обморок падал. Очухивался, смеялся над
собой, не боялся быть смешным. "Настоящий" концертный костюм
пошил незадолго до смерти. Стоя перед зеркалом, пошутил - ну,
теперь будет, в чем в гроб ложиться. Боже мой, так и вышло!
Умер очень славный, очень талантливый, очень добрый человек.
Всех, кто встречался на его пути, он заражал Искусством, словно
имел при себе тайный шприц. Нас, встретившихся ему, было много.
Не все и не всегда понимали, что имеют они дело с Учителем,
который учил нас любить Пушкина в то время, когда нас призывали
любить Сталина.
1982
